Наши глаза и уши рассчитаны на совсем другие картинки и звуки
25.11.2011
Владимир Мишуков — известный российский фотограф, обладатель множества премий, сейчас выходящий на международную сцену. Его фотографии — не исследуют визуальность саму по себе, не занимаются экспериментом, они нужны ему для дела. Фотография, как и в старые времена, для Мишукова — способ раскрытия души.
Через объектив он ищет душу человека. Улавливает ее. И быть может, не так уж он не прав. Индейцы, до сих пор чрезвычайно чувствительные к энергии, так и говорят о фотографии — ты ловишь мою душу, она ушла на твой снимок. И если так, то все зависит от того, в чьи руки попадает эта душа, чьи пальцы вызывают на свет ее легкое, похожее на бабочку бытие.
Да, так считали греки, душа — это бабочка, вылетающая из человека. Фотоснимки — это и есть такие бабочки, такие живые контуры тени, лишь слагающие человеческий облик, но несводимые к нему. И у Мишукова этот процесс глубинно связан с человеком. Фотография как инструмент искусства явилась ему в тот момент, когда он узнал, что беременна его тоненькая, удивительная жена Инна. Эта тема продолжилась для Мишукова в его портретах, где он добывал, открывал, окрылял взрослое человеческое лицо, находя в нем ребенка. Пережив рождение троих детей, он оказался способен воссоздать уже эффект огромной коллективной бабочки в выставочной серии «Культ семьи» — портреты семидесяти российских семей. А дальше...Никакой куратор не смог бы распорядиться судьбой Мишукова с такой силой, с какой распорядился им Тот, чью скрытую работу по творению Человека фотограф и начал отслеживать своею камерой. Четвертым ребенком Мишукова стал ребенок с синдромом Дауна…
Контекст разговора — выставка «Близкие люди», прошедшая недавно на «Красном Октябре», и одноименный альбом, появившийся во французском издательстве Paulsen.
№1
Опыт подсказывает — открыться можно тогда, когда ты сам открываешься. Не всегда это получается. Есть люди известные, с представлением о себе. А я не могу снимать представления. Я снимаю человека. Я не снимаю ни маски, ни статусы, ни диагнозы. Я людей снимаю как людей. Когда я снимал людей с синдромом Дауна, я снимал их самих.
№2
Да, это постановочная фотография. Потому что если человека не снимают скрытой камерой, то он уже знает, что его снимают, и уже каким-то образом реагирует на вторжение. Лицо — как цветок, оно чувствует чужой взгляд и может начать закрываться, отворачиваться, поворачиваться к тебе «выгодной», то есть «более защищенной» стороной. Но я, «смотритель лиц», должен дать сигнал: ничего не бойся, я не обижу. Еще раз повторю: опыт подсказывает — открыться можно тогда, когда ты сам открываешься. И поэтому я работаю с людьми один на один.
№3
Люди с синдромом Дауна, как и все мы, имеют свое представление о себе. Как только на них камера, как только на них внимание «нормального» взгляда, у них сразу же включается «защитное лицо», «лицо получше», наверное, выработанное в них родительским окриком, особенно у старших, росших при СССР… Приходилось уговаривать это лицо уйти и дать место тому, что на самом деле в этом существе есть, но что наше общество, никогда и не подумало бы зафиксировать. Ведь наш обыденный взгляд грубо устроен. Он мало видит. Плохо смотрит. Смотрит слишком недолго, чтобы увидеть. Мы думаем, только тоталитарная система заседает без суда и следствия. Мы сами так заседаем. Машина зрения работает и в нас — посмотрел и вынес приговор, посмотрел и отправил человека в небытие.
№4
Серия делится на снимки детей и взрослых. Но начинал я со взрослых. И называл тогда свой замысел «Ясно-вижу» — что и означает «перспектива», использовал особый фотографический прием — у взрослых кое-что в дымке, смазано, а какие-то части лица, наоборот, выявлены ярко. Мне надо было дать понять: видя этих людей, наш взгляд проясняется. Фотография сама и есть прояснение — постепенно и ненасильственно она готовит момент соприкосновения зрителя и модели, мягко-мягко, входи и смотри, не бойся. Не бойся смотреть на то, на что тебя учили НЕ СМОТРЕТЬ.
Можно только вообразить себе, в каком обществе эти люди росли. Когда я вижу их родителей, я готов им поклониться в ноги. Я представить себе не могу, через что им пришлось пройти в системе, которая была построена как завод. Хороший, качественный продукт — хорошо. А вот это не нужно, это — брак, брак, брак! Ведь в то время у людей не было никаких альтернативных источников знания, отношений, мыслей. Оставляя с собой таких детей, не отдавая их на верную смерть в госучреждения, они опирались только на тот «закон», что был у них внутри, вопреки всему.
Но приняв этих детей, они волей-неволей оказывались в замкнутом пространстве, в подполье. Даже гулять они позволяли себе на улице только вечерами, чтобы днем их НЕ ВИДЕЛИ. Защищая пришедшего к ним маленького человека от насмешек, они, даже приняв его, начинали выполнять роль «охранников», «сторожей». Они сами входили в состояние чудовищной угнетенности, близкой к решимости умереть, — мама одного из тех, кого я снимал, говорила, что первое время ходила и хотела, чтобы на нее упала сосулька, что бы ее больше не было. В семьях зачастую другие дети не принимали такого ребенка. Мужья тоже. Так функционировало само пространство, и я не могу никого винить.
№5
Во всей этой истории я сделал для себя очень важный вывод, и он очень прост… если ты чего-то не видишь, это не значит, что этого нет. Так видим ли мы? Это глубокий антропологический вопрос, и я готов биться с той антропологией, которую унаследовал сам.
№6
Пабло Пинеда, актер с синдромом Дауна, имеющий два высших образования и знающий несколько языков, выступая, сказал: родителям надо больше доверять таким детям. Это во-первых. И демонстрировать всегда, что это их ребенок, во-вторых. Родители того времени были лишены возможности открыто демонстрировать: ЭТО МОЙ РЕБЕНОК. Вроде бы простая социальная связь, первая связь, которая никогда не встает под вопрос. Но здесь это было нарушено. Резко и жестко. Не смейте этого показывать — это неприлично. Так считает государство. И вот ответ: почему человек по любую сторону этой разграничительной линии закрывает глаза. Он знает — здесь зона насилия, здесь «государство, пространство, мир не хочет», чтобы я смотрел или же, наоборот, был видимым. И мне тоже, для того чтобы освободить свой взгляд и взгляд других, освободить территорию для моего сына, была важна эта подсказка «с другой стороны»: демонстрируй, что он твой, скажи всем — он мой, я люблю его! Только тогда ты начнешь процесс эволюции в своей точке, в своем месте пространства. Только так люди начнут его видеть.
№7
Но дело даже не в обществе. Что означает человек, который НЕ видит? Обладая прекрасными чувствами восприятия, через стену мы не видим. Однако если тот, кому мы верим, скажет: там, за стеной спит мой ребенок, мы поверим ему. Видение сопряжено с верой. И сопряжено с тем неочевидным и невидимым миром, который на самом деле пребывает здесь же. Самый старший из моих героев родился на семь лет раньше меня, в 1962 году. И тогда в том пространстве тотального материализма он был невидим. Он не существовал. Ибо против него и таких, как он, осуществлялся геноцид — чистка по генному принципу. Ошибка, болванка человека, человек с приставкой «не-». Практика отказа от таких детей была узаконена.
Недавно я встречался с людьми, которые занимаются этими проблемами. И я узнал о некоем новом «демократическом» геноциде, который показался мне не менее страшным. Когда с помощью ранних тестов на беременность так прижимают человека, будущую маму, что у нее не остается никаких шансов. Здесь угадывается логика цивилизационного мира, просто более мягкая. Ведь синдром Дауна это всего лишь наличие одной лишней хромосомы в структуре ДНК.
Или вот еще. Как-то мне сказали: ничего, скоро будут специальные чипы. И людей с синдромом компенсируют. А мне и эта мысль неприятна. Мы как будто отказываемся от работы принятия, открытия, мы опять хотим отгородиться, просто «освободив» людей от ненормальности, вернув в лоно «нормы». Зачем? Чтобы не эволюционировать самим как можно дольше. Ибо что такое норма?
№8
По мнению врачей, мы были в группе риска — моей жене Инне 38 лет. Поздние роды.
В течение недели после родов мы ждали результатов анализа — это делают всегда и всем, если есть подозрения. Это был самый неприятный период. Тебе кажется, что что-то зависит от врачей. Сейчас они тебе что-то скажут. И пока я ждал между небом и землей, у меня была естественная мысль: чтобы диагноз не подтвердился. Но что-то меня остановило. «Какая глупость, — подумал я, — допустим, родился мальчик, а я сейчас хочу, чтобы родилась девочка». Нет! Как есть, так и есть. Я помню, что когда Инна позвонила, я работал. И она сказала мне: у нас диагноз подтвердился. Не знаю, парадоксально, но факт: я почувствовал, как на меня снизошел столп радости, вот прямо там, где я стоял. Не знаю — освобождение ли это от того зависшего состояния, или что-то другое, но реальность такова: я чувствовал Радость. И это было чрезвычайно важно. Потому что моей жене уже раза три до ее звонка предлагали отказаться. Ты только родил, у тебя еще голова не на месте, а уже начинается «химобработка». На тебя сразу падает огромный СТЕРЕОТИПИЩЕ. СИНДРОМ ДАУНА.
№9
Рождение Платона было событием, которое просветило меня. Я чувственно вошел в ощущение, что у мира другой объем, чем я думал, стал непроизвольно, неспециально наблюдать за этими людьми, с которыми до этого никогда не соприкасался. Я стал видеть красоту этого мира. Неординарность. В одном из интервью я договорился до того, что люди с синдромом — это люди-притчи, зашифрованные люди. В них передана непрямая информация. Наши дети — записки от Бога. А дети с синдромом Дауна — это такие «посылочки». В 3D. Объемные. Они излучают информацию о чем-то очень важном. Я еще не знаю их языка, но это есть, это узнаваемо, это проступает в поведении, в жестах, которые у них очень сходны, я узнаю их по Платоше, они мне — родные люди, близкие, и мне, и членам моей семьи.
Потому что на самом деле вопрос не об отношении к ним конкретно. Вопрос об отношении к тому, что такое человек вообще. Ребенок начинает спрашивать у матери: «Что такое человек?» И в ответ ему рисуют: палка-палка, огуречик. Ему обрисовывают человека, с ног до головы. Ему рисуют внешность. И редко кто скажет: человек — это душа. Это сердце. И потом в сознание ребенка входит, что человек — это две руки, две ноги, одна голова. И потом он не допускает и мысли, что Человек может быть без рук, без ног, а еще — с другими обычаями, с другой культурой, привычками. Его не учат видеть то, что внутри.
И когда маму еще до рождения ребенка прижимают так, что ей некуда деваться, именно ее лишают человеческого достоинства. Точно так же, когда мать не хочет, чтобы ее ребенок общался с ребенком с синдромом, она лишает именно своего ребенка возможности растить в себе человека.
№10
Мне не нравится логика разделения на нормальных и нет. Мне приятнее быть на стороне «необычных». Но необычны-то мы все. После серии «Синдром любви», где я фотографировал детей с синдромом Дауна вместе с известными людьми — деятелями культуры, я позвонил Юрию Норштейну, участвовавшему в этой истории. Он сказал: «Володя, я смотрю на эти фотографии и вижу, что вообще мы все немножко с синдромом Дауна». И я тоже так чувствовал. А он, большой мастер, это увидел на территории искусства. Ибо именно искусство призвано обнаруживать безграничность этого мира. Прямую взаимосвязь людей. Непосредственную, очень плотную. Я действительно не понимаю, почему у нас такое сильное неприятие многообразия мира. Идиотские национальные конфликты — все стоят на этом. Мы не хотим принимать других. Почему нельзя соотноситься с этим многообразием и получать от этого удовольствие? Быть может, просто потому, что мы боимся понять, что мы сами «другие», что каждый из нас не «норма», и это пока нам страшно?
Если говорят, что отличие дается нам за грехи наши, то на это и в Библии есть ответ. Когда Христа спрашивают о слепорожденном, кто виноват — родители его или он сам, «не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии». (Ин. 9: 1–3) А что есть дело Божие? Милосердие и любовь. Можно быть успешным, сильным, быстрым и одновременно уже неживым, уже не человеком.
№11
Первое, что нужно, и об этом говорят многие — непосредственность. Отдаваться своим органам чувств. Просмотри на лицо другого, научись этой азбуке чтения, слышания, внимания, и ты все будешь понимать — где мертвое, а где живое, где человек. Остаться человеком для меня — это бодрствовать в отношении своих органов чувств. Все время идти с миром на непосредственный контакт. Я подозреваю, что наши глаза и уши рассчитаны на совсем другие картинки и звуки. Не те, что перед собой мы так часто видим. Искусство — это тоска по другому изображению, звуку, вкусу. И чтобы остаться человеком, чтобы куда-то идти, нам надо отказываться от того, что стало нам привычным, от «нормы», и все время жить, как в первый раз, встречаться со старым другом, как в первый раз, не оперируя предварительными знаниями. Нам нужно все время пробивать наши чувства. И мир от этого только и меняется. И все эти размышления подвигают меня в главном направлении — к Радости. Радость возможна, только если мы живем в непосредственном контакте с жизнью.
Когда родился мой младший сын, именно эта информация в меня вошла. На совершенно иррациональном уровне, чувственном. Моему разуму не хватало именно этого дыхания, этого топлива. И я стал думать иначе, я сам стал «умственно иным».
А фотография, что ж, это инструмент мысли, это средство передачи информации — от одного человека к другому. И все.
Но надо при этом пробовать впустить в сознание простую мысль: всё и вся, кого ты знаешь, есть тайна. Не стоит торопиться в космос, в глубины океана. Но надо оплачивать экспедиции внутрь. Почему культурные начинания надо поддерживать? Да потому что они есть экспедиции в глубинные тайны человека. Мы не всё знаем о себе, нам нужны новые открытия. Человек есть тайна. Такая же, как океан и космос. Раньше я бы постеснялся это сказать. Но теперь...
Теперь осознаю на примере собственной жизни: я знаю, что ничего не знаю.
И сын у меня… Платон.
